— Ладно, браты, ждем свое время, — сказал Григорий. — Пойдем перед рассветом, тогда палачи утомятся, по домам пойдут. Только бы стража не услышала, как пол будем ломать, придется отламывать по пылиночке.
Сидели трое возле бочонка с вином, каждый думал свое. Григорий думал, как отомстит Осипу Щербатому, умыкнув женщину, кою тот заточил. Буда думал о том, что после многих походов засиделся он в городе, застоялась кровь.
В рассветный час, поеживаясь от тумана и росы, пробрались к берегу Толчейной, отодвинули доску с дерном, нырнули в тайный лаз.
Первым лез Григорий. Казаки сделали ход умело, в нужных местах подперли стойками. Григорий считал время в уме и множил цифры. И когда уперлись в стену, понял, что находятся под подвалом Тайного приказа. Все трое принялись ковырять камни над своими головами. В подземном ходе они могли стоять лишь на коленях, да нужно было вытаскивать камни по одному, чтобы камни не рухнули им на голову, да не погребли их навсегда под собой. Григорий говорил тихонько, ни к кому не обращаясь:
— Искал дед маму, да попал в яму, у кого долото бреет, а у нас шило не берет. Таракан с печи свалился, в сучке ногу увязил. Кабы не воры, не были б запоры. Тут такие портные, нить у них пеньковая, а игла дубовая.
Не хватало воздуха, и холодный пот их прошибал. Наконец один камень вывалился, и сразу почувствовалось, что воздуха стало больше, Впереди была темнота. Поднатужившись, Григорий подтянулся на руках и влез внутрь подвала.
Он наткнулся в темноте на что-то мягкое. Кто-то рядом всхрапнул. Григорий высек огонь и зажег свечу, увидел спавшего на лавке стражника. Немножко не рассчитали украинцы, ход вывел не в келью, где томилась Василиса, а в коридор.
— Сюда! — шепнул Григорий Еласке Буде, втаскивая в дыру Францужанина. — Потише! Спит тут один, не разбудите, а то не выспится.
Затолкали стражнику в рот кляп, натянули кафтан на голову, связали покрепче. Звеня ключами, пошли по коридору, со свечой, перепутали и открыли не ту дверь. Пахло прелой соломой, мочой и еще чем-то неприятным. На подстилке на коленях стояла старая, растрепанная баба. Увидев их, она заорала дурным голосом:
— Родименькие, помогите! От беса я зачала робеночка. Он шевелится во чреве, а вылезти не может, рожки ему мешают. Вот он копытцами мне под сердце стучит, да так больно! Который год разродиться я не могу! Спасите, миленькие! У меня имение под Москвой, всех озолочу!
— Молчи, стерва! — сказал Григорий и захлопнул дверь. Нельзя было терять время. В любую минуту в тюремный подвал мог кто-нибудь прийти. Надо было спешить.
Открыли дверь соседней кельи, там увидели Василису, которая спала, стоя на коленях. Увидев их, она забормотала:
— Опять мучить пришли, али ночи вам было мало?
— Мы пришли тебя спасти, — сказал Григорий, — ничего не бойся, сейчас мы уведем тебя из сего узилища.
Долго выламывали ломиком цепь из стены, повели Василису к ходу, как была, с цепью на руке. Спрыгнул в дыру Григорий, принял Василису сильными руками, потащил, за ним Буда спустил в ход Францужанина. Старый казак полз по ходу последним.
Вот вылезли они на берег Толчейной, вот и в лодку залезли, Еласка Буда оттолкнулся от берега веслом. Вода следов не оставляет.
Пусть думают — в которую сторону ушли? Пусть головы ломают. Вода в реке всегда другая, всегда новая, а та, что была вчера, утекла далеко-далеко.
Вода тоже друг казака, она его катает, она его кормит, она его в колыбели качает.
Вышли на берег далеко от монастыря, а лодку пустили плыть по воле волн — куда унесет. Сбили с Василисы чепь и утопили в реке.
Пришли в дом к Григорию. Василису отправили спать в особую горницу. Сами обмыли успех дела крепким вином. И пели песни, и казак Буда плясал, как, видел, пляшут в Туретчине. И смеялись, и в ладоши хлопали.
Послал Григорий Буду на другой день на торга, купить для Василисы материи разной. Села она шить себе сарафаны и прочие женские одежки. А однажды сказала Григорию:
— Не знаю, как благодарить тебя, а что ведьма я — не верь. И хвоста у меня нет.
— А вот мы это проверим! — сказал Григорий. И если она вспоминала объятия князя Осипа с омерзением, то объятия Григория ей были приятны. Она ответила на поцелуй и гладила его тонкие, но сильные пальцы.
И была у них ночь, какой давно не было у Григория и никогда не было у Василисы. Потолок становился звездным небом, и летели они в звездную даль.
Очнулись под утро, как два цветка на одной ветке. Два несчастных цветка, помятых ветрами жестокой жизни, но все же оставшихся жить.
И мечталось еще радоваться жизни. Мечта всегда живет в самой малой пылинке на этой земле.
43. ЦВЕТ РАЗЛУКИ
Дни в любовных утехах пролетают быстро. Кому-то в августе были заботы: косить, пахать, сеять. В августе серпы греют, а вода холодит. Отцветают розы, опадают росы, скот бывает гладок, пчела не носит взяток. Спеет малина, справляют осенины. Одев яркие платы — поют на закаты.
А для Григория Василиса была — осениной, а губы ее — малиной.
Енисейцы сжали последний сноп, бабы рвали в засолку укроп и шли на гумно сторожить с кочергою, Огуменник чтобы туда — ни ногою.
И кончились ныне у нас осенины, а ягоды — только лишь гроздья рябины. Ужи поползли по лугам прямо днем, от старых осин запасаясь огнем. И птицы на юг полетели, охотники в дудки свои задудели.
Григорий ко всему охладел, всё больше отсиживался дома. Ни в кабак, ни в съезжую, никуда не ходил Григорий. Коли о службе речь шла, сказывался больным.
А Францужанин, видя отстраненность друга, все чаще до кабака ковылял.
Сидел, курил табак, читал вывески, которые велено было повесить во всех злачных местах: «Сидеть самосадом вино, воры будут караться. Блудных женок не водить!» Странно было видеть такие угрозы, потому как почти в каждом дворе курили свое вино, и блудные женки по пивным местам шастали. А если бы кто попался, то могли бы отговориться незнанием грамоты. Не читали они этой вывески, и все тут!
Воеводы в Енисейске поменялись. Теперь уж воеводой был Максим Григорьевич Ртищев, а подьячим — Викула Палеев.
А нам — плевать! Мы пьем, за уши не льем!
И крутил Францужанин на ниточке шар хрустальный, который показывал волшебные картины. И каждый казачина видел в этом шаре свое: кто родину далекую, кто матушку умершую, кто свою суженую.
Но показывал свой шар Савва в уголке за печкой, тайно. Ибо знал, что новый воевода суров ко всякому волшебству и гаданию. Говорили, что обозвал по приезде Енисейск воровским городом. И то сказать, ссыльные, да беглые, да каторжники, да ведьмы. Да и казаки — хуже дьяволов.
